Джеймс вспомнил, зачем спускался.

— Вас зовет мадам Клопп, — сказал он. — Она говорила что-то о своих процедурах.

Лемюэль глянул на него раздраженно.

— Мне сейчас не до нее и ее глупых процедур. Я должен привести себя в надлежащий вид и прибраться в провизорской до того, как аптека откроется. Думаю, мадам Клопп придется обождать до вечера.

Сказав это, он пошагал вверх по лестнице. Вскоре Джеймс услышал, как хлопнула дверь его комнаты…

…Аптека жила своей привычной жизнью. Звенел колокольчик, болезненные посетители приносили с собой кашель, чихание и шморганье носом.

Джеймс угрюмо глядел на заходящих в аптеку джентльменов и дам. Они подходили к стойке, бубнили что-то, оплачивали лекарства и исчезали на улице. «Никто из них даже не догадывается о том, что здесь произошло, — думал Джеймс. — Хотя с чего бы им догадываться?»

Лемюэль с виду вел себя, как всегда. Традиционно приветствовал посетителей, с наигранным неподдельным интересом выслушивал их жалобы и отпускал лекарства. И все же Джеймс чувствовал: что-то происходит.

Время от времени он отмечал брошенные на часы под потолком взгляды кузена — тот будто чего-то ждал. А еще, полагая, что Джеймс не видит, то и дело косился в темные углы аптеки, выглядывал кого-то на лестнице и едва заметно вздрагивал, когда фигура за размытым стеклом двери слишком долго задерживалась там прежде, чем войти в аптеку.

«Он боится чего-то», — догадался Джеймс, но время шло, две стрелки на аптечных часах постепенно меняли положение, а третья, как и всегда, стояла на месте. Ничего страшного или хотя бы неоднозначного все не случалось.

В обед мадам Клопп спустилась и, забрав газету, которую принес почтальон, отправилась обратно, не упустив случая по пути отвесить Лемюэлю злобный взгляд. Тот этого, казалось, даже не заметил.

После обеда за сиропом от кашля заходил мистер Грызлобич. Он снова попытался завести разговор о черепе, но на этот раз Лемюэль отвечал ему резко — в голосе аптекаря прозвучали обычно не свойственные ему угрожающие нотки, и назойливый посетитель счел за лучшее отложить свои причуды на потом.

Работа за стойкой шла своим чередом, и с очередным звяканьем колокольчика над дверью, в аптеку заходили все более скучные и унылые личности. Незадолго перед закрытием пришел почтальон — он вручил аптекарю небольшой сверток и удалился.

Когда часы пробили шесть вечера, Лемюэль коротко бросил: «Закрываемся».

Джеймс задвинул засов и повернул табличку на веревочке надписью «Закрыто» к двери. Глянув на заклееное газетой окошко над ручкой, он нахмурился — в памяти тут же всплыло то, как он его разбил и все, что этому предшествовало: путь через туманный шквал и пробуждение прошлого хозяина аптеки.

Кузен между тем взялся за рутинные дела: занес все проданные лекарства в книгу учета, на специальном листке составил список того, что нужно заказать и что смешать, после чего отправился помогать мадам Клопп с ее процедурами.

Окинув тяжким взглядом аптечный зал, Джеймс снял фартук, повесил его на крючок и пошел к себе…

…Бутылки и их содержимое. Не всегда то, что в них налито, соответствует тому, что указано на этикетке. Вот и в бутылке темно-коричневого стекла с этикеткой «Коффер. Кофейная настойка», которая хранилась в чемодане Джеймса, плескалась вовсе не кофейная настойка.

Джеймс сделал глоток и поморщился. Вкус был терпким, от содержимого бутылки чесалось нёбо, а горло скребло, как будто он проглотил горсть мелких колючих крошек.

Он выпил свою не-кофейную настойку не по расписанию и больше от злости и из духа противоречия — как некий вызов кузену.

Лемюэль заглянул к нему в комнату после того, как вышел от мадам Клопп. Он принес ужин: старуха использовала очередной отвратительный рецепт своей матушки и приготовила паучье рагу — среди овощей в вязком буром соусе проглядывали их длинные тонкие ноги.

Поставив поднос на комод, кузен повернулся к Джеймсу — весь его вид говорил о том, что к ужину прилагается пересоленная порция ворчания.

— Я слышал бормотание из вашей комнаты, — сказал он. — Уже не впервые, Джеймс. Вы разговариваете со своим чучелом?

— Мы, Лемони, — очень странные люди, — ответил Джеймс с досадой. — Кто-то из нас считает себя вороном, кто-то одержим механикой, а у кого-то есть воплощенное чувство вины, которое подбрасывает крыс в суп или портит шланг пневмоуборщика.

— И тем не менее… меня беспокоит то, что вы беседуете с мертвой собакой.

— Вас это беспокоит? Что ж, вот такой я безумный Лемони — идеально вписываюсь в семейное древо.

Лемюэль покачал головой.

— Я полагаю, это не безумие и даже не чудачество. Насколько я понял, ваша собака вам отвечает. Вы ведь не так давно начали слышать ее голос, я прав?

Джеймс не хотел отвечать, но все же кивнул. Лемюэль продолжил:

— Неожиданно начать слышать голос друга — это побочный эффект.

— Еще один?

— Верно: еще один. Другой — это вислоухость. И я знаю, к какому лекарственному средству они прилагаются.

— Неужели?

— Да. И я не советовал бы вам злоупотреблять этим средством — оно довольно ядовито. Не уверен, что тот, кто вам его вручил, сообщил вам это.

Не прибавив ни слова, Лемюэль развернулся и вышел из комнаты, хотя Джеймс ожидал, что он начнет расспрашивать его, зачем ему понадобилось это средство.

— Видимо, он считает себя самым умным, Пуговка, — проворчал Джеймс и, достав из чемодана бутылку, вытащил пробку. — «Оно довольно ядовито…»

Тем не менее Лемюэль был прав: тот, кто вручил ему это средство, как-то позабыл упомянуть о его ядовитости.

Джеймс отхлебнул из бутылки. Уши его на миг слегка распрямились, а потом снова провисли. Но при этом слух почти сразу же многократно усилился: Джеймс услышал, как скребется наверху Хелен, как ворчит мадам Клопп, как скрипят половицы в комнате Лемюэля.

Тот, кто вручил Джеймсу микстуру для улучшения слуха, считал, что она поможет ему подслушивать. Этот человек еще кое-что ему вручил.

Джеймс бросил взгляд на семейный фотоальбом Лемони — он не раз задавался вопросом, где Толстяк его достал. И все равно изучил его от корки до корки — вместе с прилагавшимся описанием некоторых предыдущих хозяев «Горькой Пилюли». Толстяк полагал, что это поможет Джеймсу проникнуть в аптеку — в этом он был прав. Хотя Лемюэль даже не устроил ему настоящий допрос в первый же день и после того ни разу не проверил его знания, чувствовал себя здесь Джеймс благодаря своим знаниям намного увереннее.

«Со всеми этими тайнами я забыл, зачем на самом деле сюда проник…»

Джеймс достал из кармана три мятые прямоугольные бумажки, похожие на железнодорожные билеты. Они были сплошь черные, на каждом стоял герб: ворон с золотой монетой в клюве; белым угрюмым шрифтом в центре значилось: «Горемычный фунтовый билет “Ригсберг-банка”, выданный безнадеге 17-18-10-5-13-10».

Когда Джеймс сказал Лемюэлю, что у него нет денег, он почти не солгал. Толстяк выдал ему на расходы небольшую сумму, но в обычное время ему приходилось расплачиваться этими банковскими билетами — «горефунтами». Подобное было невероятно унизительно — стоило ему достать из кармана «горефунт», выражения лиц лавочников тут же менялись, на них появлялись презрение, осуждение, уничижение.

Эти отвратительные бумажки были в жизни Джеймса с самого детства — сперва ими расплачивались родители, а теперь и он. Джеймс мечтал однажды избавиться от «горефунтов» навсегда, и сейчас он был как никогда к этому близок. Хотел так думать…

А для этого требовалось довести начатое до конца. Беда в том, что у него не было ни малейшей идеи, как найти прописи.

Вооружившись вилкой, Джеймс взялся за ужин, вылавливая из рагу лишь овощи и брезгливо отодвигая сушеных пауков на край тарелки.

Из комнаты наверху раздались стоны. Джеймс вздохнул: Хелен и правда была больна — после того, что он видел, сомнений в этом не осталось, а значит, она не лгала тогда на кухне. Возникал вопрос: зачем же она лгала, когда просила выпустить ее из комнаты?